Нет, должно быть, я ошибаюсь. Она бы не сделала этого. А если бы и хотела, то могла бы сделать это раньше, зачем ждать? Либо я ошибаюсь, либо я опоздала, либо…

И тут я вижу ее.

Мелькающее движение на желобчатой черепичной крыше – ближайшей к саду.

Конечно.

Фигура, наклонившаяся у самого края. Она ждет финала, понимаю я. Фейерверки вспыхивают все чаще. Я смотрю на дворец. В промежутках между хлопками я могу расслышать звуки музыки, смеющиеся голоса. Я вижу отблески китайских фонариков и вечерние огни в саду на крыше. Я леденею. Она хочет, чтобы Супервизоры и все особо важные гости видели, что она будет делать.

«Ева!» – выкрикиваю я, пугая несколько семей, ожидающих поезда на платформе.

Мы не повышаем голоса.

Я бросаюсь мимо них, не заботясь об их испуге.

Мы всегда стремимся быть любезными.

«Спускайся! Я вижу тебя!»

Она прячется в тень. Вдалеке послышался звук приближающегося поезда. Этот звук парализует меня, и я, охваченная паническим страхом, стою на месте как вкопанная. Справившись с чувством, бегу к решетчатым балкам на дальней стороне станции, пролезаю через плющ, пока не оказываюсь на крыше.

«Ева! Пожалуйста! Не делай этого!» – я крепко хватаюсь за ограждения, пытаясь дойти до нее, по дороге теряю туфлю и вижу, как она падает на молчаливые рельсы почти в тридцати футах внизу.

Бум!

Над нами горит небо. Сотни ракет одновременно взлетают в воздух, моментально превращая Королевство в сверкающую золотую звезду. Ее видно за Волшебной Страной. За Страной Зимы. Даже за границами парковки персонала.

«Я просто хотела увидеть звезды, – сказала Ева в ту ночь в Звездной Обсерватории. – Но они так далеки».

Теперь я вижу ее. Ее дикие глаза. Ее окровавленную руку. Ее вечернее платье, расшитое стразами, черное, как в «Анне Карениной».

Поезд приближается. «Не делай этого! – кричу я. – Ева, нет!»

«Они не имеют права назначать за нас цену, Ана! – кричит она мне в ответ, ее голос звучит глухо, надломленно. – Ния знала это. Она знала это и поэтому умерла».

«Что?! – пронзительно, исступленно кричу я. – Ева! О чем ты говоришь?!»

Она наклоняется вперед. Огни так близко. Вопль застревает у меня в горле.

Не успев опомниться, я бросаюсь вперед, чтобы помешать ей падать. Но слишком поздно. Земля разверзлась подо мной. Я вижу ослепительную вспышку света.

Потом был только жар.

Звук.

Мощь.

Ярость.

И темнота. Настолько глубокая, непроглядная, совершенная, что за сотую долю секунды прежде, чем закрыть глаза, я успеваю удивиться тому, что наконец-то научилась спать.

Июль Американского корсака

Четырнадцать месяцев до суда

Я открываю глаза, и мир ослепляет меня. Кажется, что уже довольно давно я лежу совершенно неподвижно, не зная, где я, как сюда попала, и даже не понимая, функционирую ли я вообще.

Иногда я пытаюсь подвигаться, но мои мышцы не сокращаются. Мои конечности не гнутся. «Это странно, – думаю я и делаю еще попытку. – Двигайтесь», – приказываю я своим локтям, животу, позвоночнику. И вновь (хотя мысленно я и могу представить всю механику тела) я пытаюсь сесть, и вновь ничего не происходит.

«Я не сплю», – говорю я себе. Я знаю, что не сплю. Но мое тело…

Оно уснуло?

«Ева?» – мой голос звучит сипло, грубо, хотя я не знаю почему. «Привет!» – я хочу потереть глаза, но мои руки закреплены по сторонам. «Где я?»

«Ана, Евы здесь нет», – раздается голос.

Голос, который сразу проникает в мой моторчик, наполняя его камеры облегчением.

Папа? Все вокруг по-прежнему такое яркое. Словно я смотрю на солнце без защитных линз.

Я чувствую, как его рука ложится мне на лоб. Прикосновение нежное и одновременно твердое. «Сегодня вечером ты пережила серьезное потрясение и изрядно пострадала. Не пытайся двигаться. Ты только сделаешь себе больнее».

«Я не понимаю, – кашляю я. – Что случилось?»

«Я надеялся, это ты мне расскажешь, что случилось, – спокойно отвечает Папа. – Что ты делала на монорельсовой дороге, Ана? Ты же знаешь, что это запрещено».

Монорельсовая дорога. Запрещено.

В один миг вспоминаются все события – в ярких красках и мельчайших подробностях. Я чувствую, как дрожит земля и грохочет приближающийся поезд. Я вижу ослепительный блеск вспыхивающих огней и слышу визг трущегося металла.

И потом душераздирающий крик.

Удушающий запах дыма.

Ощущение полета. Падения.

Понемногу я возвращаюсь в мир, но он остается смутным, туманным. Я лежу на кровати – нет, на столе – и чувствую под спиной холодный жесткий металл. Папа склонился надо мной слева, Мама – справа. Слепящее солнце над головой – это не солнце, а яркая белая круглая лампа. И когда я смотрю вниз… то вижу, что мое тело выглядит…иначе. Мои ноги не прямые, а согнуты по сторонам под неестественным углом. Кожа на правой руке содрана, и из зияющей дыры с рваными краями виднеются отрезанные провода и металлические штыри. Мое платье пропитано густой черной жидкостью того же оттенка, что был у медведя, зебры, детенышей тигрицы.

Разломанная. Разодранная.

Меня начинает трясти.

«Я разбита? – шепчу я. – Вы собираетесь выключить меня?»

«Нет, – отвечает Папа. Просто лежи спокойно. Мы собираемся починить тебя».

Несколько человек подходят к столу и молча разглядывают меня, пока Папа медленно вытягивает из-под моей ключицы тонкий плазменный скальпель, раскрывая меня, как молнию на куртке.

«Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне, что вы, девочки, делали на монорельсовой дороге, – повторяет он, подготавливая первую из многих частей для замены. – Это была идея Евы? Или твоя?»

Я не отвечаю ему.

Молчание – это не ложь.

«Ева сделала что-то неправильное, Ана? – продолжает спрашивать он. – Ева в опасности?»

«Я должна рассказать ему, – подсказывает моя программа. – Я должна сказать правду».

Не так ли?

Я чувствую разрез, сделанный биполярными ножницами в брюшной полости, сопровождающийся тянущим усилием – не болью, нет, а интенсивным давлением, от которого у меня перехватывает дыхание.

«Она как и Ния? – спрашивает Папа. Его лицо частично скрыто за маской. – Как ты считаешь, она могла думать о том, чтобы причинить кому-то боль, кроме себя самой?»